Неточные совпадения
Анализуя
свое чувство и сравнивая его с прежними, она ясно
видела, что не была бы влюблена в Комисарова, если б он не спас
жизни Государя, не была бы влюблена в Ристич-Куджицкого, если бы не было Славянского вопроса, но что Каренина она любила
за него самого,
за его высокую непонятую душу,
за милый для нее тонкий звук его голоса с его протяжными интонациями,
за его усталый взгляд,
за его характер и мягкие белые руки с напухшими жилами.
Заговорил о превратностях судьбы; уподобил
жизнь свою судну посреди морей, гонимому отовсюду ветрами; упомянул о том, что должен был переменить много мест и должностей, что много потерпел
за правду, что даже самая
жизнь его была не раз в опасности со стороны врагов, и много еще рассказал он такого, из чего Тентетников мог
видеть, что гость его был скорее практический человек.
Он
видел, что каждый из людей плавает на поверхности
жизни, держась
за какую-то
свою соломинку, и
видел, что бесплодность для него словесных дождей и вихрей усиливала привычное ему полупрезрительное отношение к людям, обостряло это отношение до сухой и острой злости.
Затем наступили очень тяжелые дни. Мать как будто решила договорить все не сказанное ею
за пятьдесят лет
жизни и часами говорила, оскорбленно надувая лиловые щеки. Клим заметил, что она почти всегда садится так, чтоб
видеть свое отражение в зеркале, и вообще ведет себя так, как будто потеряла уверенность в реальности
своей.
Гордость заиграла в нем, засияла
жизнь, ее волшебная даль, все краски и лучи, которых еще недавно не было. Он уже
видел себя
за границей с ней, в Швейцарии на озерах, в Италии, ходит в развалинах Рима, катается в гондоле, потом теряется в толпе Парижа, Лондона, потом… потом в
своем земном раю — в Обломовке.
Часто с Райским уходили они в эту
жизнь. Райский как дилетант — для удовлетворения мгновенной вспышки воображения, Козлов — всем существом
своим; и Райский
видел в нем в эти минуты то же лицо, как у Васюкова
за скрипкой, и слышал живой, вдохновенный рассказ о древнем быте или, напротив, сам увлекал его
своей фантазией — и они полюбили друг в друге этот живой нерв, которым каждый был по-своему связан с знанием.
У Леонтия, напротив, билась в знаниях
своя жизнь, хотя прошлая, но живая. Он открытыми глазами смотрел в минувшее.
За строкой он
видел другую строку. К древнему кубку приделывал и пир, на котором из него пили, к монете — карман, в котором она лежала.
А в-третьих, и главное, если даже Версилов был и прав, по каким-нибудь там
своим убеждениям, не вызвав князя и решившись снести пощечину, то по крайней мере он
увидит, что есть существо, до того сильно способное чувствовать его обиду, что принимает ее как
за свою, и готовое положить
за интересы его даже
жизнь свою… несмотря на то что с ним расстается навеки…
Курсы Василия Назарыча в среде узловской денежной братии начали быстро падать, и его векселя, в первый раз в
жизни, Узловско-Моховский банк отказался учитывать Василий Назарыч этим не особенно огорчился, но он хорошо
видел, откуда был брошен в него камень; этот отказ был произведением Половодова, который по
своей натуре способен был наносить удары только из-за угла.
Конечно, в других таких случаях Кирсанов и не подумал бы прибегать к подобному риску. Гораздо проще: увезти девушку из дому, и пусть она венчается, с кем хочет. Но тут дело запутывалось понятиями девушки и свойствами человека, которого она любила. При
своих понятиях о неразрывности жены с мужем она стала бы держаться
за дрянного человека, когда бы уж и
увидела, что
жизнь с ним — мучение. Соединить ее с ним — хуже, чем убить. Потому и оставалось одно средство — убить или дать возможность образумиться.
…Три года тому назад я сидел у изголовья больной и
видел, как смерть стягивала ее безжалостно шаг
за шагом в могилу. Эта
жизнь была все мое достояние. Мгла стлалась около меня, я дичал в тупом отчаянии, но не тешил себя надеждами, не предал
своей горести ни на минуту одуряющей мысли о свидании
за гробом.
«Милый друг, — писал он, — я согрешил, каюсь перед вами: я написал роман в весьма несимпатичном для вас направлении; но,
видит бог, я его не выдумал; мне его дала и нарезала им глаза наша русская
жизнь; я пишу
за женщину, и три типа были у меня, над которыми я производил
свои опыты.
— Я, мама,
видел, — многое задевало тебя
за душу, трудно тебе. Думал — никогда ты не помиришься с нами, не примешь наши мысли, как
свои, а только молча будешь терпеть, как всю
жизнь терпела. Это тяжело было!..
В ответ на эти вопросы, куда он ни обращал
свои взоры, всюду
видел мелочи, мелочи и мелочи… Сколько ни припоминал существований, везде навстречу ему зияло бессмысленное слово: «вотще», которое рассевало окрест омертвение.
Жизнь стремилась вдаль без намеченной цели, принося
за собой не осязательные результаты, а утомление и измученность. Словом сказать, это была не
жизнь, а особого рода косность, наполненная призрачною суетою, которой, только ради установившегося обычая, присвоивалось наименование
жизни.
При других обстоятельствах я всю бы
жизнь, конечно, отдал пани Вибель, но теперь…» О, как проклинал себя Аггей Никитич
за свою глупую историю в Синькове с камер-юнкером,
за свою непристойную выходку против пани Вибель, даже
за свое возобновление знакомства с добрейшим аптекарем, и в голове его возникло намерение опять сойтись с пани Вибель, сказать ей, что он свободен, и умолять ее, чтобы она ему все простила, а затем, не рассуждая больше ни о чем, Аггей Никитич не далее как через день отправился на квартиру пани Вибель, но, к ужасу
своему, еще подходя, он
увидел, что ставни квартиры пани Вибель были затворены.
Я забывал все плохое, что
видел в этих учителях
жизни, чувствовал только их спокойное упорство,
за которым — мне казалось — скрыта непоколебимая вера учителей в
свою правду, готовность принять
за правду все муки.
А чтобы
видеть перед собою эти лица в той поре, в которой читателю приходится представлять их
своему воображению, он должен рисовать себе главу старогородского духовенства, протоиерея Савелия Туберозова, мужем уже пережившим
за шестой десяток
жизни.
— Но разве это может быть, чтобы в тебя заложено было с такой силой отвращение к страданиям людей, к истязаниям, к убийству их, чтобы в тебя вложена была такая потребность любви к людям и еще более сильная потребность любви от них, чтобы ты ясно
видел, что только при признании равенства всех людей, при служении их друг другу возможно осуществление наибольшего блага, доступного людям, чтобы то же самое говорили тебе твое сердце, твой разум, исповедуемая тобой вера, чтобы это самое говорила наука и чтобы, несмотря на это, ты бы был по каким-то очень туманным, сложным рассуждениям принужден делать всё прямо противоположное этому; чтобы ты, будучи землевладельцем или капиталистом, должен был на угнетении народа строить всю
свою жизнь, или чтобы, будучи императором или президентом, был принужден командовать войсками, т. е. быть начальником и руководителем убийц, или чтобы, будучи правительственным чиновником, был принужден насильно отнимать у бедных людей их кровные деньги для того, чтобы пользоваться ими и раздавать их богатым, или, будучи судьей, присяжным, был бы принужден приговаривать заблудших людей к истязаниям и к смерти
за то, что им не открыли истины, или — главное, на чем зиждется всё зло мира, — чтобы ты, всякий молодой мужчина, должен был идти в военные и, отрекаясь от
своей воли и от всех человеческих чувств, обещаться по воле чуждых тебе людей убивать всех тех, кого они тебе прикажут?
По учению Христа человек, который
видит смысл
жизни в той области, в которой она несвободна, в области последствий, т. е. поступков, не имеет истинной
жизни. Истинную
жизнь, по христианскому учению, имеет только тот, кто перенес
свою жизнь в ту область, в которой она свободна, — в область причин, т. е. познания и признания открывающейся истины, исповедания ее, и потому неизбежно следующего, — как воз
за лошадью, исполнения ее.
Во всех этих прогулках и увеселениях сначала постоянно участвовал Алексей Степаныч; но успокоенный состоянием здоровья
своей больной,
видя ее окруженною обществом и общим вниманием, он начал понемногу пользоваться свободными часами: деревенская
жизнь, воздух, чудная природа разбудили в нем прежние его охоты; он устроил себе удочки и в прозрачных родниковых речках, которых было довольно около Алкина, принялся удить осторожную пеструшку и кутему; даже хаживал иногда с сеткою
за перепелами, ловить которых Федор Михеев, молодой муж Параши, был большой мастер и умел делать перепелиные дудки.
Рассказал мне Николин, как в самом начале выбирали пластунов-охотников: выстроили отряд и вызвали желающих умирать, таких, кому
жизнь не дорога, всех готовых идти на верную смерть, да еще предупредили, что ни один охотник-пластун родины
своей не
увидит. Много их перебили
за войну, а все-таки охотники находились. Зато житье у них привольное, одеты кто в чем, ни перед каким начальством шапки зря не ломают и крестов им
за отличие больше дают.
— Не знаю, — сказала она. — Я никогда сильно не любила мужа, и Оля — это, в сущности, моя первая любовь. Вы знаете, я ведь не по любви шла
за Алексея. Прежде я была глупа, страдала, все думала, что погубила и его и
свою жизнь, а теперь
вижу, никакой любви не нужно, все вздор.
Серебряков. Всю
жизнь работать для науки, привыкнуть к
своему кабинету, к аудитории, к почтенным товарищам — и вдруг, ни с того ни с сего, очутиться в этом склепе, каждый день
видеть тут глупых людей, слушать ничтожные разговоры… Я хочу жить, я люблю успех, люблю известность, шум, а тут — как в ссылке. Каждую минуту тосковать о прошлом, следить
за успехами других, бояться смерти… Не могу! Нет сил! А тут еще не хотят простить мне моей старости!
У него в голове шумело, точно там ручьи текли. Неподвижно, сцепивши крепко пальцы рук, он стоял
за прилавком и смотрел на неё так, точно в ней одной
видел всё зло, всю тяжесть
своей жизни.
Видя в вас первых людей
жизни, самых трудящихся и любящих труды
свои,
видя в вас людей, которые всё сделали и всё могут сделать, — вот я всем сердцем моим, с уважением и любовью к вам поднимаю этот
свой полный бокал —
за славное, крепкое духом, рабочее русское купечество…
— В твои годы отец твой… водоливом тогда был он и около нашего села с караваном стоял… в твои годы Игнат ясен был, как стекло… Взглянул на него и — сразу
видишь, что
за человек. А на тебя гляжу — не
вижу — что ты? Кто ты такой? И сам ты, парень, этого не знаешь… оттого и пропадешь… Все теперешние люди — пропасть должны, потому — не знают себя… А
жизнь — бурелом, и нужно уметь найти в ней
свою дорогу… где она? И все плутают… а дьявол — рад… Женился ты?
За Анной Михайловной многие приударяли самым серьезным образом, и, наконец, один статский советник предлагал ей
свою руку и сердце. Анна Михайловна ко всем этим исканиям оставалась совершенно равнодушною. Она до сих пор очень хороша и ведет
жизнь совершенно уединенную. Ее можно
видеть только в магазине или во Владимирской церкви
за раннею обеднею.
Долинский хотел очертить
свою мать и
свое детское житье в киевском Печерске в двух словах, но увлекаясь, начал описывать самые мелочные подробности этого житья с такою полнотою и ясностью, что перед Дорою проходила вся его
жизнь; ей казалось, что, лежа здесь, в Ницце, на берегу моря, она слышит из-за синих ниццских скал мелодический гул колоколов Печерской лавры и
видит живую Ульяну Петровну, у которой никто не может ничего украсть, потому что всякий, не крадучи, может взять у нее все, что ему нужно.
Гавриловна. То-то вот, ты говоришь, примеры-то? Лучше бы она сама хороший пример показывала! А то только и кричит: смотри да смотри
за девками! А что
за ними смотреть-то? Малолетные они, что ли? У всякого человека
свой ум в голове. Пущай всякий сам о себе и думает. Смотрят-то только
за пятилетними, чтоб они не сбаловали чего-нибудь. Эка
жизнь девичья! Нет-то хуже ее на свете! А не хотят того рассудить: много ли девка в жизнь-то радости
видит! Ну, много ли? — скажи.
— У меня просьба к вам есть… — начал он, и лицо его мгновенно при этом покрылось румянцем. — Вы, может быть, слышали… что я… собственно… в разводе с женой, и что она даже… уехала
за границу с одним господином. И вдруг теперь я… получаю из Парижа, куда они переехали, письмо… которым… уведомляют меня, что княгиня до такой степени несчастлива по милости этого человека, что вконец даже расстроила
свое здоровье… Вы
видели отчасти их
жизнь: скажите, правда это или нет?
— А время вот что-с может принести!.. — продолжал Елпидифор Мартыныч, перемежая по временам речь
свою кашлем. — Когда вот последний раз я
видел княгиню, она очень серьезно начала расспрашивать меня, что полезно ли будет для ее здоровья уехать ей
за границу, — ну, я, разумеется, зная их семейную
жизнь, говорю, что „отлично это будет, бесподобно, и поезжайте, говорю, не на один какой-нибудь сезон, а на год, на два“.
— Это купеческий сынок, человек очень добрый, который умеет только проматывать, но никак не наживать… Домна Осиповна столько от него страдала, столько перенесла, потому что каждоминутно
видела и мотовство, и прочее все… Она цеплялась
за все и употребляла все средства, чтобы как-нибудь сохранить и удержать
свою семейную
жизнь, но ничто не помогло.
Тузенбах(смеясь). Вы здесь? Я не
вижу. (Целует Ирине руку.) Прощайте, я пойду… Я гляжу на вас теперь, и вспоминается мне, как когда-то давно, в день ваших именин, вы, бодрая, веселая, говорили о радостях труда… И какая мне тогда мерещилась счастливая
жизнь! Где она? (Целует руку.) У вас слезы на глазах. Ложитесь спать, уж светает… начинается утро… Если бы мне было позволено отдать
за вас
жизнь свою!
Он взрос среди тревог, смут и крамол; не раз приходилось ему
видеть кровь и слышать стоны близких ему людей; он
видел умерщвление
своих дядей, трепетал
за жизнь матери, несколько раз должен был опасаться
за свою собственную; не один раз он
видел власть отнимаемою из рук его происками хитрой сестры.
Рассказывали разные истории. Между прочим, говорили о том, что жена старосты, Мавра, женщина здоровая и неглупая, во всю
свою жизнь нигде не была дальше
своего родного села, никогда не
видела ни города, ни железной дороги, а в последние десять лет все сидела
за печью и только по ночам выходила на улицу.
Здесь же я — один-одинешенек, под руками у меня мучающаяся женщина;
за нее я отвечаю. Но как ей нужно помогать, я не знаю, потому что вблизи роды
видел только два раза в
своей жизни в клинике, и те были совершенно нормальны. Сейчас я делаю исследование, но от этого не легче ни мне, ни роженице; я ровно ничего не понимаю и не могу прощупать там у нее внутри.
Императрица очень хорошо
видела, что русское общество того времени далеко еще не так образованно, чтобы считать литературу
за серьезную потребность, чтобы теоретические убеждения вносить в самую
жизнь, чтобы выражать в
своих поступках степень развития
своих понятий.
А другой вины не
видел за собой — люди в
жизни смешанно стоят, каждый к делу
своему привык, привычку возвёл в закон, — где же сразу понять, против кого чужая сила направляет тебя?
Мы
видим тех, которые ходят на рынок
за провизией, днем едят, ночью спят, которые говорят
свою чепуху, женятся, старятся, благодушно тащат на кладбище
своих покойников; но мы не
видим и не слышим тех, которые страдают, и то, что страшно в
жизни, происходит где-то
за кулисами.
Надо, чтобы
за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что, как бы он ни был счастлив,
жизнь рано или поздно покажет ему
свои когти, стрясется беда — болезнь, бедность, потери, и его никто не
увидит и не услышит, как теперь он не
видит и не слышит других.
Он отстранил ее руками и отошел, и ей показалось, что лицо его выражало отвращение и досаду. В это время баба осторожно несла ему в обеих руках тарелку со щами, и Ольга Ивановна
видела, как она обмочила во щах
свои большие пальцы. И грязная баба с перетянутым животом, и щи, которые стал жадно есть Рябовский, и изба, и вся эта
жизнь, которую вначале она так любила
за простоту и художественный беспорядок, показались ей теперь ужасными. Она вдруг почувствовала себя оскорбленной и сказала холодно...
Он обращал ее внимание на разные тонкости и подчеркивал счастливые выражения и глубокие мысли, но она
видела только
жизнь,
жизнь,
жизнь и самое себя, как будто была действующим лицом романа; у нее поднимало дух, и она сама, тоже хохоча и всплескивая руками, думала о том, что так жить нельзя, что нет надобности жить дурно, если можно жить прекрасно; она вспоминала
свои слова и мысли
за обедом и гордилась ими, и когда в воображении вдруг вырастал Пименов, то ей было весело и хотелось, чтобы он полюбил ее.
Антрыгина. Что ж из этого? Коли я
вижу, что все в
жизни обман, что никому поверить нельзя, что на свете только суета одна, — что я должна делать? Я должна удаляться от света. С хитростью, с политикой женщина может жить в свете; а с чувством, с нежным сердцем должна только страдать. Следовательно, я лучше буду жить как отшельница, чем
за все
свое расположение и
за свое добро
видеть от людей обиду или насмешку.
Она не думала, не рассуждала, но, вспоминая
свою прежнюю
жизнь в подвале, в тесном кругу забот о муже и хозяйстве, невольно сравнивала прошлое с настоящим, и мрачные картины подвального существования постепенно отходили всё далее и далее от неё. Барачное начальство полюбило её
за сметливость и уменье работать, все относились к ней ласково, в ней
видели человека, это было ново для неё, оживляло её…
Им весело, для них судьбою
Жизнь так роскошно убрана,
А я одна, всегда одна…
Всем быть обязанной, всем жертвовать собою
И никого не сметь любить,
О! разве это значит жить?..
Счастливые царицы моды!
Им не изменит свет, их не изменят годы…
За что же? красота моя
Их красоте поддельной не уступит,
Жемчуг, алмазы, кисея
Морщин и глупости собою не искупит!
Но счастье их! восторга
своегоНесут им дань мужчины ежечасно;
Я лучше, я умней — напрасно!
Никто не
видит ничего.
И уходил в
свой номер. Товарищи хохотали, а Чистяков, печально улыбаясь, думал, какая это действительно маленькая и грустная страна задорных и слабеньких людей, постоянной неурядицы, чего-то мелкого и жалкого, как игра детей в солдаты. И ему было жаль маленького Райко и хотелось взять его
за границу, чтобы он
увидел там настоящую, широкую и умную
жизнь.
— То, что я
видел сейчас, хуже всякой простуды… Глаза эти, бледность… а! К неудавшейся любви, к неудавшейся попытке насолить вам прибавилось еще неудавшееся самоубийство… Большее несчастье и вообразить себе трудно!.. Дорогой мой, если у вас есть хотя капля сострадания, если… если бы вы ее
увидели… ну, отчего бы вам не прийти к ней? Вы любили ее! Если уже не любите, то отчего бы и не пожертвовать ей
своей свободой?
Жизнь человеческая дорога, и
за нее можно отдать… всё! Спасите
жизнь!
— Может, и
увидишь, — улыбаясь, сказала Аграфена Петровна. — Теперь он ведь в здешних местах, был на ярманке, и мы с ним видались чуть не каждый день. Только у него и разговоров, что про тебя, и в Вихореве тоже. Просто сказать, сохнет по тебе, ни на миг не выходишь ты из его дум. Страшными клятвами теперь клянет он себя, что уехал
за Волгу, не простившись с тобой. «Этим, — говорит, — я всю
жизнь свою загубил, сам себя счастья лишил». Плачет даже, сердечный.
И если сила почитания загадочного бога все же не ослабевала, а даже усиливалась, то причину этого теперь следует
видеть в другом:
за изменчивого в
своих настроениях, страдающего от
жизни бога жадно ухватилась душа человека, потому что бог этот отображал существо собственной души человеческой — растерзанной, неустойчивой, неспособной на прочное счастье, не умеющей жить собственными
своими силами.
Большую ошибку в чем-то здесь
видел генерал: он, оставшись, по выходе Глафиры, один в
своей комнате, подписал еще несколько бумаг и затем, вскочив вдруг с места, отпер несгораемый шкаф, помещавшийся
за драпировкой. Здесь он без затруднения нашел среди множества бумаг письмо, писанное в довольно коротком тоне генералом Синтяниным, с просьбой обратить внимание на Горданова, который, по догадкам Ивана Демьяновича, имел замыслы на
жизнь Бодростина с тем, чтобы жениться на его вдове.